Стихи Веры Звягинцевой

Глянцевые, чёрные кареты,
Тусклым блеском блещущий дворец,
Чуть ускорены биения сердец
До рассвета в ритме менуэта.

Не один из юных офицеров,
Опуская долу дерзкий взор,
Обрывает начатый узор
Свежих сплетен о высоких сферах.

Чуть склоняя лебединой шеи
Мраморный точёный стебелёк
В голубом (романтики цветок)
Входит петербургская Психея.

Нелегко такую красоту
И любовь такую за плечами
Проносить и тихими речами
Дерзновенную в других гасить мечту.

Нужно быть Мадонной величавой,
А в груди простые грусть и смех;
В прелесть юности одетый грех
Увлекает от прекрасной славы.

Там в дверях, с рассеянным Жуковским
Тот, кто так мучителен и мил,
Кто впервые сердце возмутил
Первою зимой ея московской.

Эти ручки — розоватый севр,
Как же им сдержать судьбу такую?
А биографы сурово растолкуют,
Что несовершенен был шедевр.

Ах, сквозь кружево, сквозь пенный котильон
Что рассмотрит голубая пэри,
Если те, мудрейшие, у двери,
Не решат никак судеб закон.

А когда из мира шпор и лести
Первый в духе с первой в красоте
Скроются в каретной темноте,
Кто-то скажет: «как им трудно вместе».

В исчезновение не веря,
Ты думал после смерти стать
Цветком, травой, по крайней мере
Росою на траве блистать.

Со смертью мог ты примириться,
Когда б кипучая душа
Травинкой стала или птицей,
Природой заново дыша.

Я помню, летом на рассвете
Мы вышли впятером к шоссе.
Тебе хотелось солнце встретить
В его языческой красе.

Но сели четверо в машину,
Смеясь, уехали домой.
А ты стоял спокойно, чинно,
Особо строгий и прямой.

Светлели постепенно камни,
Погасли огоньки в домах.
Была твоя душа близка мне
Иль мысли дерзостный размах?

Безмолвно стоя на дороге,
Не предугадывал ли ты,
Что ты почти что на пороге
Другой, последней немоты?!

Потом мы видели поэта
Среди осенних астр в горбу,
Казалось, блик того рассвета
Скользнул по восковому лбу.

Я знаю, смерть — исчезновенье,
Но в этот вечер под Москвой
Хочу поверить на мгновенье,
Что шелест листьев — голос твой.

А всему предпочла нежный воздух садовый
М. Цветаева

А я отдам всю роскошь знаний,
Всю мудрость правого пути
За Божье светлое даянье:
Вдвоём по берегу идти.

За ту безвыходную нежность,
Что звёздами в душе цветёт,
За роковую неизбежность,
С которой пламя станет — лёд.

За всё, что именем прекрасным
Любви мы на земле зовём,
За этот плещущий, неясный,
Неистощимый водоём.

Околдовано сердце моё
Красотою и горькой и грубой.

Я люблю этих смелых людей,
Может быть, иногда и недобрых,
Терпеливых седых матерей, —
Вот Армении подлинный образ.

Я люблю эту мудрость веков,
Лебединые женские пляски,
Медь горячих тяжёлых стихов
И полотен сарьяновских краски.

Я пишу, как дышу.
По-другому писать не умею.
Поделиться спешу
То восторгом, то болью своею.

Я навряд ли права,
Исповедуясь так перед всеми,
Не нужней ли слова
О делах, обгоняющих время?

Что я всё о своём?
Я живу в этом мире огромном
Не одна, не вдвоём,
В уголке не скрываюсь укромном.

Не такая пора,
Чтобы жить лишь своею душою,
Нужно кончик пера
Окунуть в море жизни большое.

Ну а всё же, друзья,
Может быть, этот грех мне простится:
Ведь, по правде, и я
Тоже этого века частица.

Я, конечно, грешу, —
Что судьба одного человека!
Я пишу, как дышу.
…Но дышу-то я воздухом ве?ка.

Оттого, что в тень могилы
Надо будет лечь уснуть,
Я кладу, покуда, милый,
Голову тебе на грудь.

Оттого, что жёлтой глиной
Навсегда закроют вход
В золотистые долины,
Я тебя целую в рот.

А когда отходишь, чётко
Я крещу упрямый след.
Милый, милый — там решётка,
Здесь — просторный белый свет.

Не пастушка и не Психея,
Просто женщина в старой тоске,
Сердце на солнце грея,
Что-то пишет на белом листке.

И, бумагу свернув свирелью,
Милому другу поёт,
Как страшно под злой метелью
Застывает кровь в красный лёд.

И о том ещё, и об этом
И о всех пролетевших днях.
Можно звать и не звать поэтом
Ту, которая плачет в стихах.

Засыпает день… Засыпает…
Холодная скоро постель.
Пусть же поёт, как знает,
Бумажная моя свирель.

Ни твоей, ни своей, ничьей —
Никакой не хочу иронии.
Прятать боль под бронёй речей?!
Не нуждаюсь в их обороне я.

Если боль — так пускай болит,
Если радость — пусть греет, радуя.
Не к лицу нам, боясь обид,
Жар души заменять прохладою.

Снег идёт — он и бел как снег,
Небо синее — значит синее.
Если смех — так не полусмех,
И никак уж не над святынею.

Я хочу прямой красоты,
Не лукавого обольщения,
Я хочу, чтоб заплакал ты
От восторга, от восхищения.

Как ни смейся, как ни язви —
Это дело для всех стороннее.
Людям нужен лишь свет любви,
А не злой холодок иронии.

Летите, летите зелёные долы,
На звонницах пой моя медь;
Недолго, недолго под твердью весёлой
Грустить, опьяняться и петь.

Целую, целую горячие тра?вы;
Вдыхаю и ночи и дни…
О, счастье короткой земной переправы!
Иные брега уж видны.

Иные, иные брега ожидая,
Люблю тебя, горечь моя,
Всё счастье земного, несчастного рая,
Твою безысходность, земля.

А если ты любишь не можешь,
Из мо?ста шаткое бревно
В холо?дность вод упасть должно,
Кропленьем слёз тут не поможешь.

О стены бьёшь хрустальность рук,
Стучась без веры в камень голый,
Но разве буря стебель кволый
Должна беречь во имя мук?

Своей нарядною мольбою —
Богохулением грешишь.
Нет, не спасёшься, хоть твердишь:
Любовь… любовь… я за тобою!

Всех нас, что сме?ли пышной ложью
Любовных слов сквернить уста, —
Всех поразит нас пустота
Последней страшной карой Божьей.

Ещё одно дурное дело
Запрячет в память Петербург,
— Там пуля в Пушкина летела,
Там Блоку насмерть сжало грудь.

В игре и бешенстве неистов,
Окостенелый Николай
Пытал допросом декабристов, —
Всё крыла Петербурга мгла.

Опять его глухое слово!
К себе на гибель приманил
Петербургского такого,
Кто всех звончее жизнь любил.

Всех нас пронзительным ударом
По сердцу знойно полоснул
Тот страшный ледяной подарок,
Что Петербург прислал в Москву.

И перепуганы, и смутны,
С перекосившейся душой
За гробом, на ветру? попутном
Шагали талою водой.

Кто может мимо — слава Богу,
А нам, до своего конца,
Тяжёлой памятью в дорогу
Черты застывшего лица.

Ты не снись мне. Не могу я
Даже в темных дебрях сна
Вспоминать про жизнь другую
Раз мне эта суждена.

Я давно уж научилась
Обходиться без любви,
И меня ты, сделай милость,
В снах любимой не зови.

Все прошло. Как не бывало
Полудетской теплоты,
На земле похолодало,
Рук моих не греешь ты.

Счастья моего желая,
Веря жизни, не судьбе,
Завещал ты, чтоб жила я
Без тебя, как при тебе.

Вот я и живу. Не плачу.
Часто очень весела.
От людей сиротство прячу —
У людей свои дела.

Так не снись мне постоянно,
После радостного сна.
Вспоминать одной так странно,
Что была я не одна.

Всхожу на мост. Бросаю руки —
Туда, ветра?м, вода?м, волна?м.
Какой обиды иль разлуки
Не перенесть на свете нам?

Какая боль закроет очи,
Доколе не заснут навек
От безпокойной этой ночи,
Где бродит вольный человек?

Я гибну — кончено
о, Донна Анна!
Пушкин

Каждому поэту — смертный час,
Каждому Жуану — Донна Анна.
Ветер тёплый, вечер тихий — сгас,
Дует ветр широкий, океанный.

Жизни вопрошающая мощь
Вся сомкнулась в образе едином.
Вот — стою и хлещет в грудь мне дождь,
Синие вплывают в сердце льдины.

И не знаешь — смерть, или любовь,
Только свет сверкает слишком резкий
И стучит в висках уже не кровь, —
Льдины разрывает буря с треском.